Михаил Пришвин. Крутоярский зверь. Часть 2

II

Церкви не видно — вот какие леса вокруг озера! Только на самом верху Крутояра есть лысинка, и на ней в старом саду виден прелый господской дом с тремя деревянными колоннами. Тут исстари живут Верхне-Бродские. Отсюда из окон — как на ладони всё озеро Крутоярое и за озером поля Верхнего Брода и самое село, прислонённое к лесу. Церковь и колокольню закрыла сосна. Но из окна Павлик редко смотрит, он всегда в лесу, или на озере, или в избе Тимофея внизу, где вьётся тропинка к Тёмной Пятнице.

Бородатый Тимофей похож на самого старого глухаря в лесу. Детей у него — только дочка, вроде как дурочка, смирная, хлопот с ней никаких, и без горя ходил бы Тимофей с Павликом на охоту день и ночь, не будь у него сердитой старухи. Богомольцы часто захаживали в избу Тимофея и беседовали со старухой, научая её божественному. А старуха все, бывало, ворчит на полесовщика. И хоть в лес не ходи после этого. Бабья журьба вредная: ничего не убьёшь. Оттого-то перед охотой и ложится спать Тимофей поближе к своей старухе, разуважит её, разутешит, приласкает и прислушается: спит ли. Если сопит старуха, Тимофей чуть-чуть отодвинется. Опять прислушается, опять отодвинется да потихоньку шарк вон. Без бабьей журьбы и зимой в метель, когда свету не видно, случалось Тимофею оглядеть занесённого снегом старика-глухаря. В полдерева под ветками, где спит старик, тихо падают снежинки на его голову, липнут к красным бровям и щекам, и так у глухаря будто борода вырастает. Тимофеева борода от снега тоже белеет, и оба — как один перед зеркалом: Тимофей похож на глухаря, глухарь — на Тимофея. Не погорячится охотник — в метель принесет из леса домой глухаря. Вот что значит ходить в лес без бабьей журьбы.

—Хорош ли мой петух? — спрашивает охотник за обедом старуху.
—Сладок, сладок, Тимофеюшко, — отвечает старуха.

Вечером Павлик долго выспрашивает Тимофея, как и где он убил глухаря, и в мыслях сам убьёт его сто раз. Оглянуться не успели приятели, зимний вечер прошёл. Вот что значит охота!

Как самые близкие приятели жили Павлик с Тимофеем. И весной, и летом, и осенью, и зимой — всегда они на охоте. Один только и есть месяц раздумья у хозяина Верхне-Бродского, когда птицы на яйца садятся и нельзя охотиться.

Тогда Павлик бродит в саду и делает открытия: там ни от чего выросла целая куртина смородины, там малина, там новая яблоня и рядом стройный ильм. Павлик не замечает, что молодая-то яблоня — дикая и вот-вот задушит старое славное бабушкино дерево. Павлик любит видеть хорошее, а плохое — бог с ним. И за это хозяину хорошо во всём. На скотном дворе прямо чудо случилось: гончие искусали чужую овцу и телку; пришлось их у мужиков купить; от этой овцы и телки развелось всё крутоярское стадо, и теперь двор полон всякого зверья, и никто за ним не смотрит, все само живёт и множится.

—Счастливец! — говорили другие помещики.
—Самые заботливые хозяева теперь в трубу вылетают, а беззаботный живёт, у него от собак скотина разводится.

Но, конечно, и на Крутоярской счастливой лысинке бывали невесёлые деньки. Случалось осенью, когда дождик идёт, чудится Павлику во сне, будто тихие шаги приближаются, кто-то подходит с озера к окну и всё близится и близится... Представляется спящему, будто над дверцей шкафа медный крючок не висит, а топориком стоит и блестит. И хочется толкнуть его, чтобы повис крючок, но толкнуть-то некому, а встать и холодно, и страшно — в окне над озером мёртвый месяц стоит. А кто-то велит толкнуть крючок и грозится. И, назло ему, не хочется встать.

—Не хочешь? — спрашивает тот.
—Нет, не хочу! — отвечает дремлющий Павлик.
—Ну, так вот же тебе!

И поднимается с озера страсть чернущая...
Просыпается Павлик; слышит, звенят колокольчики.
«Перед этим и снилось!» — подумает крутоярский хозяин.

С колокольчиками может ехать только становой. Становой страшный, едет он описывать имение или за недоимкой. Мало ли за чем!

От такого гостя одно спасение — спрятаться. Всё давно уж для этого прилажено. Кровать Павлика переделана из шкафа, и так, что крышка отворяется не вбок, а вниз, и на крышке спит Верхне-Бродский. Зазвенят колокольчики, Павлик — в шкаф и за ремешок, нарочно приготовленный, тянет крышку к себе. Очень удобная вещь!

—Штык, Штык! — кличет Павлик из шкафа.
—Слышу! — отзывается сторож.
—На охоте барин, — встречает Штык станового.

Но незваный гость лезет наверх. Взберется и плюхнется в кресло из карельской берёзы перед грязным кухонным столом. Штык ставит на стол бутылку водки, стакан и подвигает тарелку с бараньей костью. Выпьет толстяк, закусит, оглядится. Все по-старому в доме барина: над кухонным столом висит дорогая лампа с пузатенькими ангелами, в углу вожжи лежат, и знакомая много лет кучка ореховых скорлупок, и везде, даже в ручках кресла, торчат порыжелые от времени окурки; громадный неуклюжий шкаф, как мужицкая печь, занял полкомнаты.

—Штык, — скажет становой, — ты бездельник, хоть бы подмёл барину.
—Работать не люблю, — ответит Штык, — люблю компанствовать, как барин.

Становой загогочет и нальёт ещё стакан. А Штык расскажет, будто он человек не простой, а благородного, но тайного происхождения. И тут же поднимет рубашку и покажет пять синих желваков от картечин, всаженных ему на охоте вице-губернатором: вот он какой, охотился с самим губернатором! Штык выговаривает не виц, а лис-губернатор, уверенный, что на свете есть и над лисами губернаторы.

Пасмурный сидит в это время Павлик в шкафу. В дверце есть трещинка, и, как оглядишься, станет от неё светло, а на белой сосновой доске покажется тёмный облик, Павлик от нечего делать разглядывает свою тень и узнаёт в ней благородные черты.

«Неужели я? — думает Павлик, и щупает свой нос с горбинкой, и вспоминает прадеда, потомка шведских рыцарей. — До чего я дошёл, до чего я дошёл!».

И слышно ему, как дождь журчит в желобах, и чудится ему наяву, как во сне, будто тихие шаги приближаются. Отгоняя тоску, Павлик думает об охоте, мысленно набивает патроны и, заколачивая пыжи, шепчет:

—Номер третий — для зайца, шестой — для вальдшнепа, не мешает нуля: глухарь попадётся.

Становой выпьет, закусит, вздремнёт в старом вольтеровском кресле. На окнах висит из мелких дождевых капель серая сеть; мухи льнут к стене, гончие псы спят, как мёртвые, и всё отчетливее выступает тень благородного предка в шкафу.

—Нет, — бормочет правнук, —тот был столп, а мы что...

И хочется ему взглянуть в эту старину, узнать, отчего что началось и почему всё так вышло. Но ничего он не помнит и знает одно лишь предание, будто бы некогда потомок рыцарей сказал: «Думал я и они, вышло они и я, так пусть же будет только я», — и ушёл.

—Номер третий — для зайца, ещё для зайца, ещё... зайцев много, — шепчет Павлик в шкафу, мысленно пристукивая пыжи, отбивая тоску.

Но дождь все журчит; дом преет, жёлтый круг на потолке расплывается. Весь, как губка, пропитывается прелый дом, и запахнут стены, чуланы, крысиные гнезда, из-под низу пахнет жилищем Штыка. Мутный поток у окна станет желтым от глины.

И кажется Павлику, будто и сам он уже глиняный и что вот-вот до него дойдёт и размоет. Долго и скучно моросит осенний дождь; всё глубже и глубже зарывается крот в кротовину.

—Унес чёрт, вылезайте, барин! — крикнет Штык.
Звенят, удаляясь колокольчики.
—Барин, гусь пошёл, — говорит, входя, старый бородатый Тимофей.

От этих слов как рукой снимет злую напасть. Как огурчик свеженький, выпрыгнет Павлик из шкафа и радостно спросит:

—Тимофей, да что это за штука такая охота?
—Охота, — подумав, отвечает Тимофей, — потому охота, что охота, и больше ничего.

С этим согласился и Павлик. Но самого главного не замечали друзья, что охота всех роднит и равняет: и барина, и мужика, и лесного бродягу. И попадись тут хорошая собака, так и ей выпадет равная доля. Но вот как раз хорошей-то умной легавой собаки и не хватало Павлику. Все его ублюдки, полукровки на охоте только мешают. Бывало, привяжет Павлик себе к поясу такого пса и подходит к птице. Взовьется петух. Пёс за ним. Павлик за псом — и бух вниз. И птица улетит, и коленки в крови, и ружьё забито землёй. Рассердится Павлик, прицелится в пса: пах! — и готово.

—Три копейки истратил: цена выстрела, цена и собаке, — скажет Павлик.
—Чем бы не собака. — печалится Тимофей, — уши длинные.
—А хвост крючком, — отвечает Павлик?
—И стойки делала, — жалится Тимофей.
—Да ведь не мёртвые стойки, — говорит Павлик, — нечего жалеть: три копейки цена.

                                                  начало                    продолжение